Сергей Соловьев: АЛЕКСАНДР АБДУЛОВ. НАРОДНЫЙ АРТИСТ

Странная все-таки, порой даже труднообъяснимая вещь - природа актера. Всеобщие любимцы, глашатаи судеб, чревовещатели сокрытой от глаз мудрости мира, и вот, поди ж, при всем при этом в какие-то там средние века их, к примеру, даже запрещали хоронить на кладбищах. Только за церковной оградой. Это за какие же такие ужасные грехи? Хотя иногда, если спокойно и несколько со стороны про все это подумать, действительно, закрадывается в душу какая-то легкая чертовщинка, зачем бы это -взять и превратить свою единственную, настоящую, Богом и случаем данную жизнь в сырой и как бы неотесанный, подготовительный что ли материал для какого-то предполагаемого блистательного фантомного десятка или даже сотни, других, выдуманных и конечно же вполне ненастоящих жизней? Что за странная жажда, нужда, потребность, необходимость - прожить их за срок одной во множестве?

Актеры, как и все мы, конечно же бесконечно разнообразны и исключительно многолики. При этой верткости каботинных обличий роднит их и такая коренная черта -беззащитность. Наверное, объясняется это довольно прозаически, во всяком случае, практически. Они изначально зависимы. Эти другие их жизни - роли - не с неба на них сваливаются. Роли им дают. Обычному человеку и в голову прийти не сможет - вдруг всерьез попросить у кого-то себе другую жизнь. Как говорил Василий Макарыч Шукшин - "билетика на другой сеанс не будет". У актера же главная его жизнь, в расчете на которую он и проживает свою условную, единственную, черновую, именно "на другом сеансе": ухитриться побыть и принцем, и нищим, и ангелом, и дьяволом. Отсюда, наверное, и образуется в самих их характерах странная, с трудом осознаваемая помесь надменности и смирения, великого нахальства запросто вести задушевные разговоры с миллионами незнакомых людей и столь же великой робости перед каким-нибудь занюханным театральным администратором, от которого, между прочим, зависит, не перепадет ли ему еще четвертинка чьей-то - увы, почти всегда все равно чьей - жизни. И каждый из них конечно же понимает некоторую ненормальность своего положения, каждый пытается к ненормальности этой как-то приладиться, одолеть в чем-то что ли свой природный артистический недуг. Тогда одни из них вдруг с сумасшедшей страстью активно углубляются в книги, начиная слыть в нормальной жизни "интеллектуальными артистами". Другие, наоборот, внезапно прекращают вообще что-либо читать, даже газеты и объявления, и начинают пить горькую, но и пьют как-то ненормально, страстно, самозабвенно, как-то даже не по-человечески. Третьи ударяются в денежные халтуры, вдруг стараясь сомнительным своим актерством на наивности и доверчивости неактерской части человечества зашибить немыслимую актерскую деньгу. Кто-то вдруг уходит не просто в религию, а норовит с той же немыслимой страстью прямо в схимники, в святые... Мне трудно, практически невозможно представить себе спокойную, уравновешенную, обдуманную актерскую судьбу. Мне такие не встречались. Да и знакомился-то я с актерской профессией "не по учебникам", а в пучинах настоящих невыдуманных актерских судеб, где в большинстве своем актер был обыкновенно нищ, слегка пьяноват, любопытен, весел, грустен и старался до поры не интересоваться никакими другими текстами, кроме текстов своих ролей. Я их люблю, я с ними провел жизнь. С такими, какие они есть, с такими, какие встретились мне в моей профессии. Женственные и мужественные одновременно, гордо-независимые, с постоянной, часто ненавидимой ими самими потребностью похвалы, без чего внезапно они способны впасть в какую-то необъяснимую, иногда даже смертельную тоску.

Среди великого множества моих актерских привязанностей есть одна особенная, может быть, даже странная дружба. Я говорю о Саше Абдулове, удивительно многообразной и довольно сложной человеческой личности, которая в сердцевине своей может быть определена очень просто и ясно. Саша - чистой воды Актер. Он, мне кажется, ни при каких обстоятельствах, ни при каких условиях, ни даже при каких-нибудь невиданных превращениях в другой жизни в какую-нибудь "козочку", скажем, все-таки не мог быть никем иным - только актером. Иное для него как-то даже, наверное, биологически невозможно. Правда, сейчас он владеет едва ли не десятком других профессий, владеет вполне уверенно, иногда даже виртуозно, но все это благодаря именно своей химически чистой актерской природе.

Отношения наши когда-то начались просто и без затей. Никакой "поэтической легенды" про то, как Саша, допустим, где-то в узбекской глубинке, где он провел свое босоногое узбекское детство и отрочество и где со слезами на глазах смотрел мои "Сто дней после детства", или я бы млел от внезапного душевного просветления, глядя, скажем, на его Медведя в "Обыкновенном чуде", рассказать, к сожалению ли, к счастью, но не возможно. Сашу ни с какого боку не интересовали пионерские муки и страсти, меня - превращение Медведя в хорошенького мальчика, каким тогда был Саша.

Познакомились мы в ресторане Дома кино, куда пришли вместе с Сашей Кайдановским, который к тому времени уже перестал быть коллегой Абдулова, уверенно спятил с ума на режиссуре и "трансвестировался" из актеров в мои студенты. Таким образом, в Доме кино мы с Кайдановским являли в некотором смысле даже некую благородную древнеримскую сцену - учитель с учеником разделяет чашу водки. За этим занятием мы философски сидели некоторое время вдвоем, однако, по каким-то неведомым канонам выпивания в Доме кино, вокруг нас вскорости образовалась довольно случайная компания, в которой был и малознакомый мне Саша Абдулов. С собой у Саши был торт, который он нес кому-то на день рождения и теперь, здесь у нас за столом, загодя хотел воткнуть в него свечки. Свечки почему-то ломались, кто-то предложил в связи с этим, тоже загодя, торт попробовать... И тут Саша по до сих пор не выясненным мотивам, вероятнее всего от избытка переполнявших его сумеречных, частью непонятных ему самому, но сильных чувств, вполне внезапно даже для себя взял и надел коробку от торта мне на голову. Наверное, это ему показалось и весело и оригинально.

Кайдановский, который, пусть недавно, но уже окончательно простившийся с артистической непосредственностью, вдруг на глазах изумленной публики страшно побелел:

- Ты кому на голову коробку надел?

- Чего ты взъерепенился, - ласково отвечал ему Абдулов, очень даже по-товарищески, - кому надо, тому и надел, - и Саша для убедительности, наверное, откусил торта, коробки с моей головы не снимая.

Я почувствовал, что интеллектуальный спор по поводу моей персоны начинает приобретать прискорбные черты. Они обсуждали меня, как будто я сам здесь и не присутствовал.

Саша Кайдановский упорствовал:

- Ты вообще знаешь, кто это такой?..

- Знаю, ну и что? Что человеку коробку на голову надеть нельзя? А ты спросил меня -зачем я ему надел коробку на голову? Я же из лучших чувств надел ему эту коробку...

Коробку с моей головы так и не снимали и, как я понял, снимать не собирались. Дело было не во мне и не в моей голове. Дело было в принципе. Пока они спорили, я сидел в коробке и внимательно наблюдал очень тонкие и неожиданные артистические реакции Абдулова на явно придурочную ситуацию.

- А ты спросил, - продолжал Абдулов, - ты его самого спросил, он как, за или против того, что ему на голову коробку надели?

- Ты думаешь, он такой же придурок, как ты? Два сапога - пара?

- Может быть... - с достоинством продолжал полемику Абдулов, - очень даже может быть. Именно, именно, два сапога и именно пара...

Кончилось тем, что Кайдановский сказал Абдулову, что если тот немедленно с моей головы коробку не снимет и не извинится, то он, Кайдановский, найдет способ, чтобы в отместку Абдулов немедленно и прилюдно съел бы шнурки с собственных ботинок. На что, помню, Абдулов с достоинством ответил, что это не составит ему ни малейшего труда, но с еще большим достоинством, уже обратившись ко мне, сердечно добавил, что, если он меня чем-то, разумеется, сам того не желая обидел, то и я немедленно могу надеть ему на голову все, что угодно, и даже пользоваться этим сомнительным правом в любых обстоятельствах постоянно.

В течение скандала из-под коробки, тем не менее, я видел, как разнообразны, подвижны, ртутны, неожиданны оценки, доводы и реакции Абдулова, скажу яснее, именно в тот момент он мне и понравился как артист.

Чтобы светски завершить это витиеватое наше знакомство, Абдулов в завершение сказал мне, что отныне надеется на более частые наши свидания и вообще готов сняться у меня в какой-нибудь роли, в какой-нибудь картине, тем более что и раньше слышал обо мне много хорошего, и не только от Кайдановского.

Вот тут-то незаметно и подкатила к случаю "Черная роза". Уже когда я писал сценарий, твердо имел в виду приглашение на одну из главных ролей Саши Абдулова. В первый съемочный день, разумеется, тоже "безо всякого злого умысла", а исключительно в связи с дефицитом времени, я, не церемонясь, не рассуждая про "сквозное действие" и "зерно роли", довольно определенно предложил:

- Давай ложись на пол, поднимай руки-ноги вверх и как ребенок верещи: "А-аа-ау, а- аа-ау, а-аа-ау!"...

Саша разобиделся чуть не до слез. Его обуяла актерская гордыня, которую, впрочем, вполне можно было понять. От волнения и негодования он внезапно перешел на "вы":

- Что вы мне предлагаете? Чего это ради ни с того ни с сего я стану задирать ноги? Я сейчас, между прочим, в "Гамлете" репетирую. Какое-такое "А-аа-ау, а-аа-ау"! Покажите мне это "Ау" в сценарии. И вообще почему я должен валяться по полу?

- Саш, я тебя прошу, сделай все это быстро, хорошо и талантливо, как говорят, если ты захочешь, то ты сумеешь. Давай, Саша, правда. Совсем времени нет.

Недолго обдумав что-то, безо всяких дополнительных объяснений, Саша замечательно талантливо лег на пол и изумительно точно и смешно, болтая в воздухе ногами и руками, изобразил младенца. Все, кто был на съемочной площадке, дико хохотали, а после команды "Стоп" от души ему аплодировали. Первоначальный лед наших новых взаимоотношений на глазах растопился, и я почувствовал, что мы с обоюдным удовольствием с этого момента вовлечены в одну и ту же совершенно дурацкую игру и, чем в ней меньше будет умных объяснений друг другу тех или иных ее правил, тем будет лучше.

В картине у Саши было несколько парных сцен с его товарищем по театру Сашей Збруевым. Вот тогда я и понял еще одну необыкновенно сильную сторону абдуловского артистизма. Абдулов - командный игрок. Может быть, даже именно в этом и заключается общая главная сила захаровских ленкомовских актеров. Будучи каждый по себе очень сильной и талантливой индивидуальностью, они способны выразить ее в самозабвенной командной игре. Время идет, одни артисты взрослеют, стареют, кто-то уходит, приходят новые, в большинстве своем действительно талантливые, но театр, проверяя их индивидуальность на прочность, прежде всего проверяет их "командные способности". После чего новый артист и входит в труппу. Вот почему, я думаю, так долго держится "Ленком". Конечно, и там живые, ранимые люди, к тому же актеры, могут, конечно, друг на друга обидеться, даже возненавидеть, но свое командное достоинство они всегда умеют сохранить. Эту свою превосходную марку театр держит безукоризненно.

И в "Черной розе", сам выкладываясь до последнего, Саша особое артистическое удовольствие находил в том, чтобы классно "сыграть на партнера". Мы все про это слышали в разговорах про футбол. И там хорошему футболисту даже не столько важно именно самому забить гол, но очень важно "видеть поле", уметь вовремя и точно передать пас на выигрыш. В команде "Черной розы" Саша был превосходным партнером не только своим старым опытным товарищам - Збруеву, Люсе Савельевой, но и впервые увиденным на площадке Тане Друбич, Саше Баширову, непрофессионалу Илюше Иванову, даже моей, тогда трехлетней, дочке Ане. Аня играла квартирного Ангела, естественно, перед съемкой страшно волновалась, говорила мне шепотом:

- Я не боюсь, но от чего-то ладошки мокрые.

Свой первый кадр Аня "играла" в партнерстве с Абдуловым. Саша сказал ей перед съемкой:

- Аня, ничего не бойся. Они сейчас, вот ты увидишь, сами удивятся, как мы с тобой все нормально сделаем...

И действительно, все сошло ладно. Саша для снятия напряжения во время съемок кадра и для оживления внутренней жизни онемевшего от ужаса Ангела даже срочно изобрел ту самую, довольно знаменитую потом реплику, в картине обращенную к Ане: "Это ничего, что я куру?". В ответ Ангел неопределенно, но симпатично пожимал плечами.

Александр Абдулов - настоящая кинематографическая звезда. В том самом подлинном "народном" смысле, в каком были звездными Борис Андреев, Борис Бабочкин, Петр Алейников, Вячеслав Тихонов... И вообще, наверное, все старшее уже, звездное ленко-мовское поколение, наверное, и есть последние звезды русского народного кинематографа. Конечно, я никого не хочу обидеть. И сейчас в кино ежегодно приходят по-настоящему талантливые люди, с настоящей "звездной" закваской. Но, увы, их знает прежде всего узкий круг кинематографических интеллектуалов, ну, и еще те зрители, которые смотрят по телевидению передачи про кино. А актеры и впрямь классные. И это отсутствие "народной звездности" не их недостаток, а их поколенческая драма - понятие это исчезло вместе с понятием и фактом Всесоюзного кинопроката. А вот Абдулова, Янковского, Збруева, Инну Чурикову по-прежнему знают и любят все. На всех на них обычный массовый зритель готов перенести чувства, испытываемые им к героям, которых эти актеры играют. К этим артистам они по-прежнему относятся, как к близко знакомым людям, видя в них те же человеческие достоинства, что и в созданных актерами характерах. В советском кино всегда было большим несчастьем играть злодея. У превосходного актера Глузского была, к примеру, испоганена "всенародной ненавистью" лучшая часть его жизни - долгие годы ему определили играть лишь злодеев. И только сыграв в "Монологе" Авербаха добрейшего и благороднейшего профессора Сретенского, он стал обретать подлинную народную любовь. А без нее, без того, что Голливуд называет "системой звезд", не может существовать великий кинематограф. Потому что только через эту систему возможно рождение великого национального мифа, рожденного великим национальным кино. По существу же, и об этом тоже говорит уникальный опыт Голливуда, сумевшего сформировать великий кинематографический национальный миф, способный даже заменить национальную идеологию, во всяком случае, надежно гарантировать единство нации. Саша Абдулов - человек, судьба которого сложилась так, что все в нашей стране его знают. Подавляющее большинство его не только знает, но и любит как близкого родного человека. Думаю, что Саше приятно, когда огромное количество незнакомых ему людей называют его по имени. Не слышал, чтобы где-нибудь, кроме как в милиции, его называли Александр Гаврилович. И Саша тоже умеет просто, почти по-родственному, но достойно общаться с малознакомыми и вообще незнакомыми людьми, поддерживая этот странный, но вполне благородный род некоего национального братства. В то же время холуйского полупьяного "панибратства" Саша терпеть не может. В связи с чем иногда Саша вдруг становится даже надменным. Но это редко. В особых случаях. Обычно же, следуя своему естеству, общается с людьми легко, раскованно, ненатужно, без стеснения и комплексов, получая удовольствие от своей популярности. Словно бы так и должно быть вечно, таким именно он родился, и все от рождения, так уж почему-то получается, должны его любить и ему помогать.

Может быть, в связи и с этим тоже то количество дел, которыми каждодневно занимается Саша, практически непостижимо уму. Снимаясь одновременно в трех-четырех картинах (это при нынешнем-то бескартинье), и при том, что на нем во многом держится репертуар "Ленкома", Саша умудряется делать еще и одну-две телепередачи в месяц. Но все это словно бы и не занимает его времени. Всего этого ему мало.

Во всей остальной жизни он ухитряется, параллельно с профессиональными, играть еще и Глобальные роли во внетеатральной и внекинематографической общественной и государственной русской жизни. В частности, некоторое количество лет он очень естественно и серьезно, с пользой для дела "играл роль" генерального директора Московского международного кинофестиваля. Эта роль, потребовавшая от него абсолютной правдивости, полного вживания в образ, умения быть собой в предлагаемых обстоятельствах, умения общаться и с суперзвездами мирового кино, и с Президентом страны, и с ее премьер-министром, и с мэром города Москвы, разговаривать с ними достойно, на равных, без унизительного шутовства, многому его научила. В частности, более холодному, серьезному и спокойному знанию людей, проявляющихся не с самой лучшей своей стороны.

Почему я пригласил его на роль генерального директора Московского кинофестиваля? Когда-то меня поразило, как виртуозно он организовал и провел "Задворки" в "Лен-коме" - и как режиссер, и как продюсер, и как актер, и как душа мероприятия. Первые "Задворки" это было огромное, многосложное, многоступенчатое и сверхтяжелоподь-емное действо. Я профессионально знал, какое огромное количество труда и энергии такое дело требует. Изумился - зачем это ему? Он объяснил, что все сборы от постановки пойдут на восстановление храма Рождества Пресвятой Богородицы - того, что стоит возле театра. Тогда там помещалась обувная фабрика. Сегодня храм стоит восстановленный, и это - исключительно благодаря Саше, благодаря "Задворкам". Сказать, что сегодня Саша, преисполненный нахлынувшей на него набожности, из этого храма не вылезает, я не могу. Не убежден, руку на сердце поло-жа, что он вообще с момента восстановления храма хоть раз там побывал. Кто-то где-то вроде бы говорил кому-то, что у Саши не очень сложились взаимоотношения с уже новыми церковными хозяевами храма. Так ли, иначе, я не знаю, знаю только, что не случалось мне видеть Сашу ни смиренно стоящего с церковной свечкой, ни отбивающего покаянные поклоны.

- Саша, а в конечном-то итоге зачем же ты возился со своими "Задворками"?

- Знаешь, чтобы на душе было спокойно. Теперь у меня на душе спокойно.

Много времени и сил мы с ним вместе потратили и на то, чтобы попытаться возродить в России системы кинопоказа, кинопроката. Для начала хотя бы в Москве. Здесь был у нас замечательный помощник и товарищ по этому начинанию - московский мэр. Ю. М. Лужков, по моему наблюдению, кроме всех своих других человеческих и государственных качеств, еще и замечательный артист. Ему тоже без артистизма жизнь скучна и уныла. Много раз я был единственным зрителем и свидетелем замечательного первоклассного актерского дуэта Лужков - Абдулов. Все начиналось официально. Поначалу один, вы все это многократно видели по телевизору, гениально играл роль мэра, другой довольно убедительно, во всяком случае, вполне сносно - генерального директора международного фестиваля. В рамках этого толково решалось большое количество деловых вопросов. Но самыми интересными были моменты перекуров, когда оба ненадолго сбрасывали маски - один мэра, другой - гендиректора, и два нормальных, хороших, необыкновенно артистичных человека начинали рассказывать друг другу что-нибудь из области "как живешь". Часто происходило это уже не в кабинете, а в маленькой лужковской "закулисной комнатушке". Режиссерское удовольствие наблюдать это общение было большим. И вот, я думаю, почему.

Когда-то во ВГИКе Михаил Ильич Ромм, рассказывая о премудростях режиссуры, как бы между прочим сообщил нам и такое свое наблюдение над природой актерского мастерства. "Вот что такое - хороший актер, а что такое - плохой? - несколько риторически вопрошал в пространство Ромм. - Вам на эту тему наплетут огромное количество теоретической никчемной чепухи. А на самом деле все очень просто. Вот сидит, скажем, перед вами человек и просто почесывает себе веко. И смотреть на это фантастически интересно. Это и есть - отличный актер. Это и есть - артистизм. А другой, скажем, с чрезвычайным нервным перенапряжением и крайним сосредоточением всех умственных сил читает вам Нагорную проповедь. А вам и слушать это, и смотреть на него почему-то совсем не интересно. И даже смысл великих слов вы вообще улавливаете с трудом. Проще - вам скучно. Вот это - актер плохой".

Абдулов и Лужков "почесывают веки" первоклассно.

Абдулов переиграл чрезвычайно много. Почти все хорошо, редко - неважно. Часто -очень хорошо. Абдулов - профессиональный актер исключительно высокого класса. Но есть среди его ролей одна, меня совершенно сразившая. Это в "Варваре и еретике" по "Игроку" Достоевского. Тут уже - не профессионализм. Этот счет - гамбургский. Похоже, когда-то на всю жизнь сразил меня Иннокентий Михайлович Смоктуновский в товсто-ноговском "Идиоте". Эта Сашина работа того же личностного масштаба, проникновенности, силы, красоты, внутренней сложности.

Во многих спектаклях, параллельно участию в сценическом действии, Саша успевает сделать еще тысячу дел. Уходя со сцены, допустим, со словами: "Я сейчас вернусь, только кофию выпью", уже через секунду, в паузе, за кулисами он успевает подписать пяток бумаг, отдать какие-то срочные распоряжения по всяким другим внесценическим вопросам и снова вернуться на сцену, причем внешне совершенно не утруждая себя "выхож-дением" из образа и обратным в него "вхождением". Так называемое перевоплощение словно бы и не составляет для него ни малейшего труда. "Варвар и еретик" - совсем другой в его сценической практике случай: в день спектакля в час дня он обязательно ложится спать, спит три-четыре часа, чтобы с пяти, постепенно отходя ото сна, входить в мир Достоевского и к семи непременно быть в наилучшей форме, в абсолютной душевной сосредоточенности. Он играет два-три спектакля подряд и на это время исчезает изо всех своих бесконечных жизненных ролей. Но это, повторяю, случай исключительный.

Вообще Саша - человек не простой для обыденного понимания. И даже для понимания самим себя.

Рассказывала мне врач-кардиолог, у которой мы оба лечились: у Саши был период очень сложных сосудистых дел. Даже потребовалась операция. Начали ее, уповая на юный Сашин возраст и общее физическое здоровье, при местном наркозе. Уже через несколько минут стало ясно, что операция развивается критически. Внезапно рванула артерия с такой силой, что кровь хлынула по потолку, по стенам... Срочно отвезли в реанимацию. Там, в реанимации, поняли, что критическое состояние агрессивно увеличивается, достигая последней грани - или, или. В такой ситуации врать Саше, который был в полном сознании, не решились. Сказали всю правду. Предложили, если он хочет, немедленно соединить по телефону, с кем он хочет. Кровотечение не останавливалось, жизнь шла на минуты, секунды. Саша подумал и попросил немедленно принести большую бутылку виски и пяток стаканов.

- Мое последнее желание таково, что я хочу с вами выпить, - сказал Саша врачам.

Те, консилиумно пошептавшись, принесли и бутылку, и стаканы. Саша разлил.

- Встать не могу, но хотел бы предложить тост за здоровье присутствующих здесь дам.

Вздохнули, выпили с похоронными выражениями лиц. Через некоторое, совсем недолгое время, Саша порозовел. Еще через какие-то мгновения кровотечение в ужасе остановилось. Врачи толкались вокруг постели, стараясь запечатлеть в памяти врачебное чудо. Как чукчи паровоз, пальцами трогали Сашину ранку, затягивающуюся на глазах, цокали языками,вертели головами.

-Однако...

Еще через какое-то время Саша логично попросил закрепить достигнутые успехи. Принесли еще бутылку.

Вскоре Саша выписался в связи с обнаружившимся отсутствием необходимости в оперативном вмешательстве.

При внешнем оглушительном своем раздолбайстве (тут он даст фору всем самым раздолбайским раздолбаям из своего цеха) и полном отсутствии какой бы-то ни было обязательности по отношению к кому-либо или чему-либо ему бывает свойственна и неожиданная, очень четкая самодисциплина. В какие-то моменты внезапно он способен стать самым педантичным немцем. Возможно, и это тоже игра. Но игра, без сомнения, для дела полезная. Вообще Саша в жизни старается играть так, чтобы облегчить партнерам и зрителям и без того трудное их существование, в самом деле, если есть возможность, помочь. Я вот с удовольствием сообщаю здесь желающим, что не знаю ни одной его роли в жизни, где он выступил бы как злодей, негодяй, растлитель или даже просто как пассивно дурной человек. В исполнении этих ролей Александр Абдулов - исключительно положительный герой.

В кино он любит играть разное. Да и вообще в кино у него вовсе не ангельская репутация. Саша - оптимист и часто соглашается играть то или иное не потому, что ему понравилась роль в сценарии, а потому, что ему ясно померещилось, как это можно будет сделать хорошо уже во время съемок. Во имя этого "хорошо" он готов бесконечно дружить и с режиссером, и с оператором, и со всей съемочной группой. Но если ему вдруг начинает казаться, что ни режиссер, ни оператор не понимают и даже не хотят сделать это самое конечное "хорошо" - Саша становится невыносимым деспотом, капризой, самой что ни на есть взбалмошной кинозвездой: оговаривает немыслимые бытовые условия, условия его обслуживания, требует завиральных гонораров. Однако, если он в режиссера ли, в сценарий ли по-настоящему душевно верит, готов сниматься в любых, самых тяжелых и некомфортных условиях, не получая даже вообще ничего.

После "Черной розы" Саша, мне кажется, поверил мне. Однажды мы с ним ехали в Суздаль, "гулять" по Суздалю Ричарда Гира и Синди Кроуфорд, которые ждали нас уже там. Саша был за рулем, ехать было довольно долго. Саша стал выспрашивать про новый мой сценарий - "Дом под звездным небом". Получилось так, что за время дороги я практически подробнейше его ему рассказал.

- Классно, - одобрил Саша, когда я закончил рассказ. - Одно не ясно - что я тут буду играть?..

- Ты же видишь, Саш. Тут тебе, к сожалению, играть нечего... -Такие бывает...

- Пожалуйста, называй любую роль и играй, - роскошествовал я.

- Смотри, - предложил вдруг Саша, - помнишь, в самом начале водопроводчик приносит Башкирцеву бак от ракетного топлива для бомбардировщика? Давай я водопроводчика сыграю. Чисто ритуально. И совсем бесплатно...

- Это же не роль, Саша, это довольно маленький, вполне скромный эпизод...

- Ну и замечательно.

На том, к моему изумлению, и сговорились. Настал день съемки. Саша запаздывал. Мы, потихоньку злясь, ждали его на натуре, готовые к съемке.

- Где он? - недобрым голосом спрашивал у ассистентов я.

- Он на студии, в костюмерной, костюм ищет...

- Господи, какой там костюм? Сантехник и сантехник! Прошло еще время.

- Где в конце концов Саша?

- На студии, - отвечали прискорбными голосами ассистенты, - в гримерной, грим ищет...

- Мама моя. Какой еще такой грим?

Через какое-то время на площадке появился Саша. Все ахнули. Это был не просто сантехник, это был Советский Сантехник На Все Времена. Конопатый, без трех зубов, с двумя стальными фиксами, в хоккейной шапочке начала 50-х годов...

Сняли. Все в восторге. "Как жаль, что все уже кончилось!" - лицемерно перед всей группой благодарно обнимал Сашу я. Домой Саша предложил мне ехать в его машине.

- Слушай, - сказал он мне после недолгой паузы, - а этот сантехник, он кто им, Баш- кирцевым, сосед, что ли?

- Ну, - не сразу понял я.

- А Башкирцева там у тебя вроде убивают? И есть сцена похорон?

- Есть, - согласился я.

- И что же, по-твоему, сосед не придет на похороны соседа?

- Придет, - еще тупее согласился я.

- Хорошо, - сказал Саша, - я приду на похороны.

На съемках похорон, центром похоронной толпы оказался безымянный сосед-сантехник. Он был слегка пьян и рыдал громче всех, с особым сантехническим подвыванием. Все вместе было блестяще. Домой опять ехали вместе. Разговор опять начал Саша.

- Слушай, - сказал он задумчиво, - Башкирцев русский? Православный?

- Ну, - опять, еще не понимая, куда он гнет, согласился я.

- По русскому обычаю должны быть поминки. И как ты думаешь, что этот сантехник-сосед на поминки к соседу не придет? Да не может такого быть.

И Саша пришел на съемку башкирцевских поминок. В новом импортном пиджаке и штанах, не снимая и не обрезая ни бирок, ни наклеек, и сказал тост, в котором содержалось сантехническое предложение увековечить память покойного академика установкой ему монумента со стыренным ракетным баком в руках. Группа приветствовала разрастание роли сантехника аплодисментами. На этот раз я домой с ним не поехал. Он позвонил мне сам.

- Слушай, как там дела у нас на картине? Я вот чего подумал, там ведь в конце всех убивают. Убийство - дело тухлое. Давай как-нибудь весело, а не тухло сантехника убьем.

Допустим, стырил он на том же аэродроме авиационный винт и несет кому-нибудь загнать, как вентилятор, тут его, понимаешь, какой классный эффект, какое закономерное завершение роли.

Сняли и это. Роль сантехника уже значительно отодвинула на задние планы все большие второстепенные роли и, продолжая на глазах разрастаться, начинала угрожать главным. Больше Саша ничего мне не предлагал. Он вполне был удовлетворен и объемом и качеством роли, а также его вполне устраивал свершившийся обряд актерско-режиссер-ской дружбы. За исполнение всей этой значительнейшей роли, он, действительно, принципиально не взял ни копейки.

Картина двигалась к концу. С ума начал сходить уже я сам самостоятельно. Во время монтажа в голову лезли дикие мысли:

- Ну, убили этого сантехника. А хоронить кто его будет? Вообще есть ли у него семья, дети? Что, если такую сценку под занавес залимонить - лежит Саша в гробу, вокруг трое прелестных заплаканных детей с ангельскими лицами...

Подумано, сделано. Теперь уже я звоню Саше:

- Знаешь, если всерьез роль завершать, то тебе, наверное, в гробу недолго полежать надо будет...

С большим трудом, и только с помощью щадящих лекарственных препаратов, группе удалось удачно потушить это мое последнее на той картине помешательство.

В обыкновенной же жизни с утра до ночи Саша окружен десятками, сотнями людей. Записная книжка у него взбухла, перейдя все возможные пределы. Каждый сантиметр ее исписан во всех мыслимых направлениях. Я не знаю, с кем он только не знаком, каких только телефонов у него нет в этой, увы, недавно потерянной книжке? К кому в кабинет или в офис он не может открыть дверь, с кем не сумеет поговорить по делу и по душам? По моему наблюдению, таких людей нет.

И все - или, может быть, мне только кажется - происходит при почти полном его человеческом одиночестве. Я не хочу обидеть никого из верных и преданных Саше друзей, которых, наверное, вправду у него много. Но несмотря на всю эту его сверхобщительность, по-настоящему близких людей у него, мне кажется, все же совсем немного. Я не стану упоминать про женщин - про это знают только они, да и он сам. И это очень правильно. А из совсем близких ему людей, так, чтобы через всю жизнь и до конца, только мама, брат... Но даже и с ними, нежно им любимыми, тоже все совсем не просто. Мама иногда на него в обиде: ну почему это Саша вот такой везучий, а брат, который и старше, и не глупее, он что - хуже?... А и правда? И вот у Саши по этому поводу иногда возникает неловкое, но тягостное ощущение какой-то неясной собственной вины перед кем-то... За что? Черт его знает. За дурное везение, что ли?..

Наблюдал я и то, как кто-то иногда пытается нехорошо, корыстно пользоваться Сашиной дружбой. И почти никогда Саша этого не замечает. Я, увы, вижу, но тоже предпочитаю молчать, во-первых, не желая лезть не в свои дела, а во-вторых, с грустью понимая, что в сумерки вокруг света лампы обязательно вьется мошкара. Это естественно. Хотя человек все-таки не лампа. Ему такое может быть обидно...

В последние годы среди всех бесчисленных Сашиных артистических ликов и личин, сформировалась еще одна, на сегодняшний день, я думаю, главная. Какое-то время тому назад Саша удивил меня таким очередным рассказом - он зачем-то вдруг выкупил на свои деньги у "Ленкома" старый детский спектакль для утренников - "Бременские музыканты". Тут же врубив на всю катушку одному ему известный рубильник, он со страшной энергией стал возить этот спектакль по городам и весям. Начал с Москвы. Потом - Питер. Прокатился по России. Потом, слышу, Киев, Азербайджан, Белоруссия - все, как встарь, будто бы в СССР. Честно говоря, поначалу я подумал, что Саша просто нашел новую, вполне удачную и экономически зрелую форму "борьбы с нуждой" - так я слышал актеры называют многообразные типы актерских халтур. По поводу приобретения "Бре-менских музыкантов" и Сашиной деятельности по внедрению их в сознание юного пореформенного поколения России я даже дал ему кликуху "Карабас-Барабас". Саша смеялся. Я видел, что роль Карабаса-Барабаса Саше определенно нравилась.

Однако за этой ролью мерещилась уже и другая. Саше давно уже ох как хотелось, я это видел, сыграть и роль кинорежиссера. Роль, я-то уж знаю, действительно, впечатляющая, часто коронная. Саша не мог не видеть, с каким покоряющим талантом и поистине всенародным, а потом и всемирным эффектом перевоплотились в художественный образ кинорежиссеров великолепные до того актеры - Сергей Федорович Бондарчук и Никита Сергеевич Михалков. Когда он в здравом уме и твердой памяти, а также и совершенно трезвый сообщил мне, что намеревается дебютировать в кинорежиссуре, я не удивился. Но тут же был поражен тем, что для кинематографического дебюта Саша выбрал тех же "Бременских музыкантов". Видя мои недоумевающие глаза, Саша, пытаясь объяснить замысел, стал почему-то просто пересказывать мне воображаемый им фильм. Хорошо зная и сказку, и спектакль, и действительно замечательнейший мультфильм по сценарию Энтина и Ливанова, поначалу я просто практически пропускал его рассказ мимо ушей. Но Саша продолжал, как написали бы в литературе XIX века, "одушевляясь все более и более и при этом размахивая руками". На некоторых моментах рассказа я, даже против своей воли, вдруг почему-то стал сосредоточиваться, а в голове вполне объемно нарисовались какие-то вполне определенные и, к моему удивлению, очень даже нетривиальные, живые и по-своему даже прелестные картины.

- А давай еще расскажи, дальше. Ты чего-то очень правильное рассказываешь! - наконец начал с интересом подстегивать его рассказ и я. Что-то даже забормотал в порядке совета.

- Я тебя прошу, сядь, напиши мне этот сценарий...

Долгое время все это у меня не очень-то получалось. Месяца полтора я вообще не мог написать ни строчки. Саша уже начал на меня тихо злиться, но от этого ничего не менялось. Тогда, отчаиваясь, Саша продолжал свои фантастические рассказы, вываливая передо мной колоссальное количество сцен, сценок, деталей, каких-то поначалу кажущихся незначительными подробностей характеров. С тем же неистовством, с каким ему хотелось прожить за одну тысячу артистических жизней, теперь, казалось, ему хотелось вместо одного фильма снять штук сто пятьдесят. Среди этих обрушенных им на меня в хаотическом беспорядке ста пятидесяти картин, нужно сказать, самых разнообразных -талантливых и средних, блистательных, а иногда вдруг даже безвкусных, тем не менее, в моей голове все четче и яснее вычленялась одна, вдруг начинавшая казаться довольно милой и грациозной. Когда именно эту картину я стал досочинять и записывать, вдруг возникло необходимое чувство абсолютной неслучайности приходящего в голову. Мне показалось, что посредине всего бедлама нашей сегодняшней жизни, да и вообще космологического бедлама конца века, Саша имеет шанс в "Бремен-ских музыкантах" снять картину исключительно искреннюю, цельную, светлую, нежную. Про то, что лучше всего знает. Про то, каково быть на этом свете актером, про то, как актерство может преобразить унылый дисгармоничный мир в волшебную сказку, полную нешуточных душевных надежд. Можно даже сказать, что у Саши есть шанс снять своего рода актерское абдуловское "Зеркало", разумеется, совсем не похожее на великое "Зеркало" Андрея. Совсем другое, но свое. Если, конечно, ему хватит сил и самодисциплины снять картину "правильно", то есть вдохновенно, но и профессионально. Одно из главных черт зрелой режиссерской профессии, как мне кажется, является жесткая и суровая самодисциплина. И если в актерском деле почти не контролируемый поток ничем не ограниченной фантазии является необходимым элементом профессии, хотя бы только для строгого отбора вариантов режиссурой, то в режиссуре такой вот бесконтрольный "фантазийный фонтан" часто бывает просто губительным и даже гибельным. Тут совершенно необходимо освоить трудное искусство аскетического, строгого воплощения замысла. Сами же "Бременские музыканты", я повторюсь, это удивительно точно найденная Сашей в безбрежном море лукавых разнообразностей ясная притча, естественная, ему родная, для него природная сказка о прекрасности актерского труда, несмотря ни на что. О том в конце концов, что это сомнительнейшее каботинское дело не то придурков, не то отверженных, которых, вы помните, нельзя даже и похоронить по-людски, по-христиански на кладбище, вдруг способно сделать множество людей хоть на какое-то время счастливыми, примирить непримиримое и даже в какой-то мере способствовать совершенству столь несовершенного мира. Добрая, прозрачная, изысканная сказка о счастье быть актером в конце жестокого, временами даже кошмарного века в надежде на новый свет, нового вот сейчас, на наших глазах нарождающегося века.